О ПОНИМАНИИ НЕКОТОРЫХ КАТЕГОРИЙ МОРАЛИ В ПРАВОПРИМЕНИТЕЛЬНОЙ ПРАКТИКЕ
Независимо от специфики профессиональной деятельности, кто окончил Советское или Российское высшее учебное заведение, знает или должен знать, что в обществе существует семь форм общественного сознания, каждая из которых имеет собственный способ регулирования общественных отношений. Именно на острие способов регулирования общественных отношений посредством той или иной формы общественного сознания и возникают конфликтные ситуации, после чего они автоматически переходят в правовое поле регулирования возникших противоречий между различными субъектами права.
Степень эффективности и сила различных способов регулирования общественных отношений с точки зрения форм общественного сознания не должны подлежать сравнительному анализу по той простой причине, что они равновеликие. Всем достаточно известны случаи, когда человек выдерживает нагрузку правового воздействия за содеянное им правонарушение, и не выдерживает моральный прессинг, т.е. силу общественного мнения (в этом плане достаточно вспомнить яркий эпизод из к/ф «Вечный зов»). Так же как и наоборот, кому-то безразлично в отношении него отрицательное общественное мнение (а порой оно и во благо при раскрутке собственного имиджа), но очень болезненно им же переносится факт привлечения к административной или гражданско-правовой ответственности, не говоря уже о привлечении к ответственности уголовной.
Ученый не может поступиться истиной, хотя в научной среде, как правило, меньше всего науки, иначе открытий было бы больше, чем лиц, обремененных научными регалиями. И в этих случаях общество прибегает к правовым или моральным способам возвращения ученых в русло собственного основания науки.
Довольно часто в зале суда можно услышать возгласы о божьем суде. Как правило, они исходят из уст тех, кто потерял надежду на суд земной, надежду на внутреннюю совесть (а это уже мораль) или сами запутались в выборе способа воздействия на возникший в их жизни правовой конфликт.
Политикам прощают то, за что рядовых граждан жестко наказывают, поскольку свои индульгенции политики накапливают в коррупционной среде, которую они же сами создают и подстилают под себя как солому в период нахождения у власти.
И вот такие перехлесты и нахлестки в регулировании общественных отношений существуют между всеми формами общественного сознания.
Рядовой гражданин хотя и может, но не должен путать между собой различные способы регулирования общественных отношений. Но вот кто не должен и не может их путать между собой, так это, прежде всего, работники судебной и правоохранительной системы.
Как правило, судьи различного уровня уже в силу собственного практического опыта четко отграничивают между собой право, мораль, религию, политику и т.д., и грамотно возвращают участников гражданского или уголовного процесса в правовое поле регулирования отношений. И даже если они вынужденно (или из лукавства) устно обосновывают свою позицию моральными категориями, в судебные акты эти мнения не заносятся, поскольку им, наверное, известно, что все заблуждения, в соответствии с обоснованным высказыванием Б.Спинозы, возникают на основе мнений. Вот поэтому мнений много, а истина одна и основывается она на фактах, а не на мнениях. Поэтому судья и есть полная абстракция. В мантии он должен забыть, кто он есть в повседневной жизни. В мантии он и есть закон.
Но почему в указанном мною случае говорится о лукавстве судей. Да потому, что когда объективно возникает проблема правового обоснования судебного акта при неблагоприятных для этого обстоятельствах, в ход сознательно пускаются чаще всего логические ошибки, типа “post hoc, ergo propter hoc” (после этого, значит вследствие этого). И мораль обходится стороной и право не в накладе, поскольку за подобные ошибки ответственность за заведомо неправосудное решение не наступает, так как не существует элементарного экспертного учреждения по анализу элементарных логических ошибок в судебных актах, посредством которых сознательно создаются неправосудные решения.
Казалось бы, тогда о чем в данном случае можно писать и для чего все вышеприведенные рассуждения?
Да дело все в том, что, находясь внутри правовых отношений, категории морали своей суверенности не утрачивают, а значит и не утрачивают той самой логической строгости и определенности, которой они подчинены. А вот с определенностью-то в диспозициях правовых норм, в которых задействованы категории морали, проблема. Определить категорию, значит указать ее пределы, за рамками которой она перестает быть сама собой.
Так, в части 1 статьи 151 ГК РФ имеется смысловая ошибка, о наличии которой свидетельствует грамматически неверно скроенное определение морального вреда. Не проясняется понятие «моральный вред» и в его определении, которое дано в п. 2 Постановления Пленума Верховного Суда РФ от 20 декабря 1994 года за № 10 «Некоторые вопросы применения законодательства о компенсации морального вреда», приводить которое я не буду. И без этого, к сожалению, научно-практические комментарии к правовым нормам, и даже их официальные толкования на постсоветском правовом пространстве, чаще всего характеризуются переписыванием норм из официальных правовых текстов, а острые углы и коллизии авторы, толкующие правовые нормы, обходят стороной.
В указанном постановлении Пленума ВС РФ лишь делается попытка дать исчерпывающий перечень возможных ситуаций, которые влекут за собой моральный вред для потерпевшего. Это конечно может помочь в практической деятельности, но помочь так, как это помогает ответ в конце задачника.
Итак, в части 1 статьи 151 ГК РФ говорится: «Если гражданину причинен моральный вред (физические или нравственные страдания)…». С точки зрения грамматики русского языка содержание понятия «моральный вред» раскрывается во фразе, заключенной в скобках, т.е. получается, что моральный вред тождественен физическим и нравственным страданиям.
Для начала следует все же понять, можно ли отождествлять нравственность и мораль. До Гегеля эти категории считались тождественными между собой. Благодаря Гегелю и после него их стали различать по следующим критериям. Мораль у него выступает как должное (что-то вроде модели, образца раз и навсегда данного), нравственность же у него всегда совпадает с реально практикуемыми формами поведения.
Такое их разведение не лишено объективного основания. Ведь с одной стороны, каждый стремится обезопасить себя поведением, которое включало бы в себя понятные всем, всегда и везде всеобщую моральную норму, которую каждый раз и формулировать-то не надо. Достаточно рассудить на манер Канта, все нравственные императивы которого можно свести к одной фразе — «не трогай меня, и я тебя не трону». С другой стороны, чуть ли не каждый склонен, подстать ситуации, формулировать и обосновывать собственное поведение так, как если бы оно должно нравиться и быть понятным всем и всегда.
Я думаю, что с подобными ситуациями каждый участник судебного процесса встречается в судах чуть ли не каждый день. И вывести из морализирующего состояния и действия некоторых участников судебного разбирательства порой дорогого стоит. Упрекать в занятии такой позиции кого-либо трудно, так как понятия «добро» и «зло» в морали имеют свои аналоги в других формах общественного сознания. В науке это — истина и заблуждение; в религии это — праведность и грех; в праве это – законная (а значит, свободная) воля и произвол и т.д. Да кто же пытался когда-либо серьезно вникнут в их суть? Тем более что это и впрямь нелегкая задача даже для специалистов в области философии. Однако это не является основанием избегать серьезного изучения этих понятий с целью адекватного применения их в судебной практике.
Человек всегда осмысливает собственное бытие между этими противоположностями, доводя их до противоречия, либо разрешая их в русле человеколюбия, либо так и болтаясь беспомощно между ними. В последнем случае мы за собой или за другими наблюдаем то, что Павлов называет нервным срывом на неясную ситуацию.
Животному в Павловских экспериментах не понятно, как одна противоположность превращается в другую (круг в эллипс) и обе находят свое разрешение в третьем (в адекватной реакции), а человеку не ясно, почему он, в якобы безвыходном для него положении, должен поступить по-человечески. И все это опять же только потому, что ему трудно понять — когда он выбирает, он не свободен. Как видите, и тут не избежать категории морали, когда участвуешь на той или иной стадии рождения судьбоносных для людей судебных актов. И совсем не важно, выступаешь ли ты в роли адвоката, следователя, прокурора или судьи.
Таким образом, мораль и нравственность – это категории, которые раскрываются одна через другую. Практическое понимание обеих категорий можно свести к тому, что если мораль – есть оценка поведения конкретного лица со стороны общества, то нравственность – это собственная оценка своего поведения через призму существующих моральных норм и правил. Да, разрывать эти категории нельзя, но и подменять их одну другой тоже было бы не совсем верным подходом в оценке нравственных страданий.
Вот только как при этом возможно между собой отождествить нравственное и физическое страдание? Ведь нередко унижают не побои или телесные повреждения, которые быстро забываются, а сам факт выяснения отношений посредством рукоприкладства и то, что способствовало выбору такого способа выяснения отношений. А в последнем случае не всегда виноват тот, кто подверг физическому насилию, а тот, кому оно было причинено.
Еще сложнее ситуация, когда необходимо дать оценку степени морального вреда при его невиновном причинении. В статье 1100 ГК РФ дан перечень оснований компенсации морального вреда при отсутствии вины.
Когда речь идет о причинении морального вреда при использовании источника повышенной опасности, то следует иметь в виду, что потерпевший сам мог поставить себя в условия опасности, нарушая, к примеру, то или иное правило дорожного движения. Судебная практика, к сожалению, идет по пути взыскания морального вреда с причинителя, т.е. с владельца источника повышенной опасности при полном отсутствии его вины.
Вот как раз тот случай, когда моральный вред причинен владельцу источника повышенной опасности тем, кто грубо нарушил правила дорожного движения. С точки зрения правовой нормы владелец источника повышенной опасности не виноват. Но эта же норма делает в глазах общества его виновным за причинение физического и морального вреда. И владелец источника повышенной опасности не может не ощущать нравственные страдания от такой его оценки. При подобной ситуации судебная практика могла бы отказаться от возмещения морального вреда.
Вина – это психическое отношение виновного к своим действиям, которые были совершены умышленно или по неосторожности. Но во втором и третьем пунктах статьи 1100 ГК РФ перечисленные в них действия, от которых может возникнуть моральный вред, никак не могут быть расценены как действия, которые можно совершить без какого-либо умысла или по неосторожности. Видимо этот парадокс и породил рассуждение, ставшее для адвокатов дежурным: «нет правовых оснований считать судью некомпетентным, следовательно, неверно примененные им правовые нормы или грубые нарушения в логике обоснования юридически значимых фактов и обстоятельств, свидетельствуют о его злом умысле». А если нет умысла или неосторожности, то такого судью можно как бы и дисквалифицировать. Но как уже говорилось выше, правовой базы под эти обстоятельства не подведено. Получается замкнутый круг (пентаграмма), защищающий судей и от закона и от морали.
Определение характера физических и нравственных страданий согласно статье 1101 ГК РФ носит сугубо оценочный характер, о чем свидетельствует требование части 2 данной нормы, обязывающие определять размер компенсации вреда исходя из принципов разумности и справедливости. Моральная категория «справедливость» базируется на беспристрастии и истинности. Во всяком случае, так определено слово «справедливость» в толковом словаре С.И. Ожегова. Но ни ГК, ни ГПК, ни УПК, ни УК РФ не ориентируются на истину, так как данная категория в них попросту не содержится.
Это сознательное упущение законодателя или небрежное отношение к понятию «истина»? Тогда как быть с таким правовым понятием как «следствие», которое в буквальном смысле слова предполагает воспроизведение всех событий и обстоятельств в строгом соответствии с их реальностью (след в след), ничего в них не привнося. Да и само слово «истина», производно от слова «есть» без всяких там сослагательных наклонений, предположений и т.д. И упрекнуть в этом законодателя трудно, так как его законотворчество конституционно основывается не на монизме истинности, а растворяется в пресловутом принципе плюрализма идеологий, форм собственности, конфессий и т.п. и т.д.
Можно, да и в какой-то мере необходимо, осуществлять деятельность в юриспруденции без морально-этических излишеств, но только не там, где сам законодатель допускает субъективную оценку с точки зрения разумности и справедливости. А в остальном необходимо руководствоваться принципом: Dura lex, sed lex!
